7 июня исполнилось 230 лет со дня рождения Чаадаева, возможно, самого яркого и оригинального русского мыслителя первой половины 19 века.
Горькие максимы двух его младших современников — Пушкина («Черт догадал меня родиться в России с душою и талантом») и Лермонтова («То сердце не научится любить, которое устало ненавидеть») — служат прекрасными иллюстрациями драматической судьбы Петра Яковлевича. Сам он на этот счёт высказался не менее решительно: «Я не научился любить свою родину с закрытыми глазами, с преклоненной головой, с запертыми устами. Я нахожу, что человек может быть полезен своей стране, если ясно видит её; я думаю, что время слепых влюблённостей прошло, что теперь мы прежде всего обязаны родине истиной».
В Чаадаеве явственно проявились самые лучшие, самые достойные черты русского офицера и дворянина — высочайшее личное мужество (как в бою, так и при защите истины или попавших в немилость перед лицом самого государя), абсолютная верность слову и дружбе, трепетно-рыцарское отношение к женщине… Прибавим к этому блестящее образование, пытливый ум и едва ли не врожденное умение быть равно властителем дум, душою общества и законодателем мод (вспомним: «второй Чадаев, мой Евгений, боясь ревнивых осуждений, в своей одежде был педант и то, что мы назвали франт»). Нежно и трепетно любимый друг Пушкина, очевидный прообраз Чацкого, прародитель западников и славянофилов и собственно их затянувшегося исторического спора, наконец, личный «политический сумасшедший» Николая I.
Некогда любимец Александра I, он без малейших колебаний отказывается от многообещающей карьеры (перед самым своим назначением флигель-адъютантом) и после личной беседы с императором решительно подаёт в отставку, не будучи в состоянии смириться с несправедливым наказанием своих однополчан по Семеновскому полку. Именно его заступничество в 1820 году спасло Пушкина от ссылки на Соловки или в Сибирь (в результате северная ссылка была заменена столь в итоге благодатными для поэта Кишинёвом и Одессой). В свои двадцать — двадцать с небольшим лет он оказывается там, где в ту пору принято было быть молодым, образованным и неравнодушным людям его круга — в масонской ложе и тайном декабристском обществе… В практической деятельности последнего он, впрочем, никак не участвовал, а само восстание всю свою последующую жизнь считал трагической ошибкой, надолго затормозившей историческое развитие России…
И, тем не менее, узнав, будучи за границей (где планировал пробыть, возможно, ещё не один год), о восстании 14 декабря и аресте друзей (а равно и о показаниях Якушкина, совершенно уверенного в том, что Чаадаев ни в коем случае не вернётся, и только потому заявившего о его принадлежности к тайному обществу) Петр Яковлевич самым решительным образом возвращается на родину. При этом, не скрываясь, везёт с собой адресованные ему личные письма виднейших заговорщиков — Николая Тургенева, Александра Муравьева и князя Трубецкого… А заодно и свой прежний масонский патент (и это несмотря на прекрасно ему известный рескрипт Александра I 1822 года «О запрещении тайных обществ и масонских лож»). Полное безрассудство? Или, как это сочли его современники, своего рода нравственный подвиг? 100 лет спустя О.Мандельштам напишет, что «Чаадаев принес с собою в придавленную николаевскую Россию великий дар — дар нравственной свободы, свободы выбора».
Последнее, думается, соотносится не столько даже с тем самым неожиданным возвращением на суд и опалу, сколько с наиболее сущностно значимым эпизодом биографии П.Я.Чаадаева — с его написанными в 1829-1831 годах «философическими письмами»… Совершенно уникальный по своей интеллектуальной и политической смелости опыт критического осмысления философии истории через сравнительный анализ России и Европы, православия и католицизма… В этих десяти журнальных страницах (первого письма), полных боли, исповедальности и мучительных размышлений, многие поспешили увидеть клевету на устои, традиции и веру, а разгневанный Николай I и вовсе начертал: «Прочитав статью, нахожу, что содержание оной — смесь дерзкой бессмыслицы, достойной умалишенного». После чего Чаадаева вызвали в полицию и официально объявили, что «по распоряжению правительства он считается душевнобольным». Формат юбилейного эссе не позволяет углубиться в подробный пересказ и анализ этих произведений… Ограничимся лишь некоторыми, на наш взгляд, значимыми пояснениями.
Первое. Важно помнить, что своим появлением «философические письма» обязаны длившемуся не один год общению двух душевно и интеллектуально близких людей — П.Я.Чаадаева и его знакомой по деревенскому затворничеству Екатерины Дмитриевны Пановой. Собственно говоря, именно её письмо о глубоких нравственных сомнениях и вопросах вызвало ответное послание Чаадаева. Это и было первое «Философическое письмо». Кстати, единственное из восьми, впоследствии (в 1836 году) опубликованное при жизни Чаадаева.
Второе. Породившее общественный скандал и возмущение (журнал «Телескоп» был в результате закрыт, а его редактор сослан) письмо — вовсе не набор неких безапелляционно-критических в отношении России и православия (так, главный упрек русской церкви — в её равнодушии к сохранению крепостничества) штампов; перед нами, по сути, первая авторская попытка обобщения и типологизации крайне сложных и неоднозначных сюжетов. При этом небезынтересно, что в июле 1848 года (в последнем письме Чаадаева Ф.И.Тютчеву) вектор этих многолетних размышлений поменяется практически на противоположный: «Мы всё же достаточно познакомились со странами Европы, чтобы иметь возможность судить о глубоком различии между природой их общества и природой того, в котором мы живём. Размышляя об этом различии, мы должны были естественно возыметь высокое представление о наших собственных учреждениях, ещё глубже к ним привязаться, убедиться в их превосходстве».
Третье. Небезынтересно отношение тех же почвенников к записанному в «западники» Чаадаеву. Так, основоположник раннего славянофильства А.С.Хомяков на пятую годовщину смерти Петра Яковлевича напишет: «Почти все мы знали Чаадаева, многие его любили, и, быть может, никому не был он так дорог, как тем, которые считались его противниками. Просвещённый ум, художественное чувство, благородное сердце — таковы те качества, которые всех к нему привлекали». Можно процитировать и слова того же Ф.И.Тютчева о Чаадаеве: «Человек, с которым я согласен менее, чем с кем бы то ни было, и которого, однако, люблю больше всех». Как тут не вспомнить завет Г.С.Померанца про «дьявола, начинающегося с пены на губах ангела» и про то, что в результате «стиль полемики оказывается важнее предмета полемики». Ещё один, казалось бы, очевидный урок из жизни Чаадаева и его противников-коллег по философским спорам.
