15 октября родился Михаил Лермонтов (1814-1841)

Непосредственно в Грузии поэт провел чуть более полутора месяцев – вторую половину октября 1837 года, весь ноябрь, и выехал в Россию в начале декабря.

Но каким поэтическим подарком стал для него этот край!

Именно здесь наступила творческая зрелость Лермонтова.

Неспроста зоркий и чуткий Виссарион Белинский писал, что Кавказ сделался «его поэтическою родиною, пламенно любимою им», что «на недоступных вершинах Кавказа, венчанных вечным снегом, находит он свой Парнас; в его свирепом Тереке, в его горных потоках, в его целебных источниках находит он свой Кастальский ключ, свою Ипокрену», что «юный поэт заплатил полную дань волшебной стране, поразившей лучшими, благодатнейшими впечатлениями его поэтическую душу. Кавказ был колыбелью его поэзии, так же, как он был колыбелью поэзии Пушкина, и после Пушкина никто так поэтически не отблагодарил Кавказ за дивные впечатления его девственно величавой природы, как Лермонтов».

В числе бессмертных творений, зародившихся во время путешествия Лермонтова по Грузии, Кавказу, – «Демон», «Мцыри», отчасти «Герой нашего времени», «Дары Терека», «Казачья колыбельная песня», «Спор», «Тамара», «Свиданье», «Кавказец», «Ашик-Кериб»… А еще – десятки рисунков и живописных полотен, из которых до нас, к несчастью, дошло только несколько.

«Если бы не бабушка… я бы охотно остался здесь», – писал Лермонтов из Грузии своего другу Святославу Раевскому. И ему же: «Если ты поедешь на Кавказ, то это, я уверен, принесет тебе много пользы физически и нравственно: ты вернешься поэтом, а не экономо-политическим мечтателем, что для души и для тела здоровее. Не знаю, как у вас, а здесь мне после Кавказа все холодно, когда другим жарко, а уж здоровее того, как я теперь, кажется, быть невозможно».

Более того – желание вернуться в благословенный край не оставляло Лермонтова. «Просился на Кавказ, – жаловался он в 1838 году Марии Лопухиной, – отказали».

Я открываю книжку «Горы Кавказские для меня священны» из серии «Русские в Грузии» и перечитываю первую главу — «Невольник чести»:

«Иногда (правда, крайне редко), но поэты тоже просыпаются знаменитыми.

Слава настигла 22-летнего корнета Лейб-гвардии Гусарского полка Михаила Лермонтова мгновенно. Это случилось в те трагические дни, когда в России (да и далеко за ее пределами) оплакивали Александра Сергеевича Пушкина…

27 января 1837 года (здесь и далее даты приводятся по старому стилю) около 5 часов дня на Черной речке в окрестностях Петербурга состоялась злосчастная дуэль Пушкина с Дантесом. Через час смертельно раненного поэта привезли в его квартиру на Мойке.

По городу немедленно разлетелся слух о смерти Пушкина.

Это известие дошло и до Лермонтова – он был болен, не выходил из дома.

На следующий же день, 28 января, он написал первые 56 строк стихотворения «Смерть Поэта», которое тогда оканчивалось четверостишьем:

Замолкли звуки чудных песен,

Не раздаваться им опять:

Приют певца угрюм и тесен,

И на устах его печать.

Вскоре это стихотворение читал уже весь Петербург…

Пушкин умер 29 января в 2 часа 45 минут пополудни. На следующий день в «Литературных прибавлениях» к военной газете «Русский инвалид» появилось короткое извещение: «Солнце русской поэзии закатилось! Пушкин скончался, скончался во цвете лет, в средине своего великого поприща! Более говорить о сем не имеем силы, да и не нужно: всякое русское сердце знает всю цену этой невозвратимой потери, и всякое русское сердце будет растерзано. Пушкин! Наш поэт! Наша радость, наша народная слава! Неужели в самом деле нет уже у нас Пушкина! К этой мысли нельзя привыкнуть!»

Ни у кого не нашлось сил, да и таланта, выразить великими словами всеобщее горе. Кроме Лермонтова. В его стихах современники обнаружили благородный гнев, гордую горесть и светлое утешенье в ужасные дни непоправимой утраты. Как свидетельствовал И.И. Панаев в своих «Литературных воспоминаниях», «стихи на смерть поэта переписывались в десятках тысяч экземпляров, перечитывались и выучивались наизусть всеми».

И вот Михаил Лермонтов, чьи стихотворные опыты были известны лишь в узких офицерских и светских кружках, вдруг предстал перед публикой во всей силе своего поэтического таланта, имя его прогремело в одночасье, и он сразу стал одним из самых популярных писателей в России.

Василий Жуковский признал в произведении все проявления могучего дара, Александр Тургенев назвал эти стихи «прекрасными». Вообще – восхищенным отзывам не было числа. Говорили даже, что Жуковский прочитал стихотворение Его Императорскому Высочеству, и тот выразил свое одобрение, а Император, внимательно прочитавший стихи, якобы сказал: «Этот, чего доброго, заменит России Пушкина!»

Пожалуй, только один человек не удивился бы появлению этого шедевра – сам Александр Сергеевич, если б был жив. Он первым (и давно) разглядел в Лермонтове большое дарование. Современник Мартьянов писал: «Граф Васильев, который одно время немало общался с Пушкиным, когда они жили в Царском селе, вспоминает, что Пушкин сказал такую фразу о Лермонтове: «Далеко мальчик пойдет». А по словам биографа Лермонтова Висковатова, Пушкин ознакомился с некоторыми стихотворениями юного корнета и сказал, что это «блестящие признаки высокого таланта».

Итак, Лермонтов, можно сказать, принял славную поэтическую эстафету из рук великого поэта, перед ним распахнулись настежь врата шумного успеха… И все, наверное, сложилось бы для него благополучно, и не было бы ни следствия, ни судебного разбирательства, ни ареста, ни ссылки на Кавказ. Но… 7 февраля Лермонтов написал заключительные 16 строк к стихотворению «Смерть Поэта»:

А вы, надменные потомки

Известной подлостью прославленных отцов,

Пятою рабскою поправшие обломки

Игрою счастия обиженных родов!

Вы, жадною толпой стоящие у трона,

Свободы, Гения и Славы палачи!

Таитесь вы под сению закона,

Пред вами суд и правда — всё молчи!..

Но есть и божий суд, наперсники разврата!

Есть грозный суд: он ждет;

Он не доступен звону злата,

И мысли, и дела он знает наперед.

Тогда напрасно вы прибегнете к злословью:

Оно вам не поможет вновь,

И вы не смоете всей вашей черной кровью

Поэта праведную кровь!

Лермонтов не смог не приписать этих строк. Дело в том, что многие представители высшего общества считали, что Дантес обязан был поступить так, как поступил, и называли его поступок достойным. А дамы оправдывали Дантеса тем, что Пушкин был дурен собой, крайне ревнив и не имел права требовать от своей жены ни любви, ни верности.

Заметим в скобках, что иностранцы в России суду не подлежали, и Дантес чувствовал свою безнаказанность совершенно.

Последней каплей стал разговор Лермонтова с его родственником – Николаем Столыпиным, дипломатом, служившим под начальством графа Нессельроде. Подробное свидетельство прапорщика лейб-гвардии Драгунского полка Николая Юрьева, двоюродного брата и закадычного друга Лермонтова, дошло до нас в пересказе В.П. Бурнашева: «Столыпин расхваливал стихи Лермонтова на смерть Пушкина; но только говорил, что напрасно Мишель, апофеозируя поэта, придал слишком сильное значение его невольному убийце, который, как всякий благородный человек, после всего того, что было между ними, не мог не стреляться. Honneur oblige! («Честь обязывает!»). Лермонтов сказал на это, что русский человек, конечно, чистый русский, а не офранцуженный и испорченный, какую бы обиду Пушкин ему ни сделал, снес бы ее, во имя любви своей к славе России, и никогда не поднял бы на этого великого представителя всей интеллектуальности России своей руки. Столыпин засмеялся и нашел, что у Мишеля раздражение нервов, и перешел к другим предметам светской жизни и к новостям дня. Но Майошка (фамильярное прозвище Лермонтова по имени популярного в те годы карикатурного типа французской сатирической литературы Майо) наш его не слушал и, схватив лист бумаги, что-то быстро на нем чертил карандашом… Между тем Столыпин, заметив это, сказал, улыбаясь и полушепотом: «La poésie enfante» («Поэзия разрешается от бремени»); потом, поболтав еще немного и обращаясь уже только ко мне, собрался уходить и сказал Лермонтову: «Adieu, Michel!» («Прощай, Мишель!») Но наш Мишель закусил уже поводья, и гнев его не знал пределов. Он сердито взглянул на Столыпина и бросил ему: «Вы, сударь, антипод Пушкина, и я ни за что не отвечаю, ежели вы сию секунду не выйдете отсюда». Столыпин не заставил себя приглашать к выходу дважды и вышел быстро, сказав только: «Mais il est fou à lier» («Да ведь он просто бешеный»). Четверть часа спустя Лермонтов, переломавший столько карандашей, пока тут был Столыпин, и потом писавший совершенно спокойно набело пером то, что в присутствии неприятного для него гостя писано им было так отрывисто, прочитал мне те стихи, которые начинаются словами: «А вы, надменные потомки!», и в которых так много силы».

Приписка разлетелась по городу со скоростью света. И тут же закрутилось дело, за которым наблюдал лично император – «Дело по секретной части Министерства Военного департамента военных поселений, канцелярии 2-го стола № 22. По записке генерал-адъютанта графа Бенкендорфа о непозволительных стихах, написанных корнетом лейб-гвардии Гусарского полка Лермантовым и о распространении оных губернским секретарем Раевским» (Уточним, что в официальных документах, начиная с метрического свидетельства о рождении и кончая приказом об исключении М.Ю. Лермонтова из списков Тенгинского полка за смертью, фамилия его писалась через «а». Сам поэт подписывался по-разному: сначала – Лермантов, Lerma, Lermantoff, а потом – Лермонтов, Lermontoff. Более правильное написание фамилии – через «о»: от шотландской или английской формы Learmont).

Записка шефа жандармов Бенкендорфа Николаю I, написанная по-французски, гласила: «Я уже имел честь сообщить вашему императорскому величеству, что я послал стихотворение гусарского офицера Лермантова генералу Веймарну, дабы он допросил этого молодого человека и содержал его при Главном штабе без права сноситься с кем-нибудь извне, покуда власти не решат вопрос о его дальнейшей участи и о взятии его бумаг как здесь, так и на квартире его в Царском Селе. Вступление к этому сочинению дерзко, а конец — бесстыдное вольнодумство, более чем преступное».

На записке Бенкендорфа стоит резолюция Николая I, также по-французски: «Приятные стихи, нечего сказать; я послал Веймарна в Царское Село осмотреть бумаги Лермантова и, буде обнаружатся еще другие подозрительные, наложить на них арест. Пока что я велел старшему медику гвардейского корпуса посетить этого молодого человека и удостовериться, не помешан ли он; а затем мы поступим с ним согласно закону».

Святослав Раевский был арестован за распространение стихов Лермонтова и написал соответствующее «объяснение», в котором, в частности, говорилось: «Экземпляры стихов раздавались всем желающим, даже с прибавлением двенадцати стихов, содержащих в себе выходку противу лиц, не подлежащих русскому суду – дипломатов и иностранцев… Несколько времени это прибавление лежало без движения, потом по неосторожности объявлено об его существовании и дано для переписывания; чем более говорили Лермонтову и мне про него, что у него большой талант, тем охотнее давал я переписывать экземпляры. Раз пришло было нам на мысль, что стихи темны, что за них можно пострадать, ибо их можно перетолковывать по желанию, но сообразив, что фамилия Лермонтова под ними подписывалась вполне, что высшая цензура давно бы остановила их, если б считала это нужным, и что государь император осыпал семейство Пушкина милостями, следовательно, дорожил им, – положили, что, стало быть, можно было бранить врагов Пушкина, оставили идти дело так, как оно шло…».

18 февраля (этой даты придерживается И.Л. Андроников) Лермонтова арестовали и поместили в одну из комнат Главного штаба. Письменное «объяснение», дал, разумеется, и он: «Невольное, но сильное негодование вспыхнуло во мне против этих людей, которые нападали на человека, уже сраженного рукой божией, не сделавшего им никакого зла и некогда ими восхваляемого; и врожденное чувство в душе неопытной защищать всякого невинно осуждаемого зашевелилось во мне еще сильнее по причине болезнию раздраженных нерв… Когда я стал спрашивать, на каких основаниях так громко они восстают против убитого, мне отвечали, вероятно, чтоб придать себе более весу, что высший круг общества такого же мнения. Я удивился. Надо мною смеялись… Отрекаться от <стихов своих>, хотя постиг свою необдуманность, я не могу: правда всегда была моей святыней, и теперь, принося на суд свою повинную голову, я с твердостию прибегаю к ней как единственной защитнице благородного человека перед лицом царя и лицом божиим. Корнет лейб-гвардии Гусарского полка Михаил Лермантов».

Решение императора не заставило себя долго ждать: корнета Лермонтова за сочинение стихов было приказано перевести тем же чином в Нижегородский драгунский полк в Грузию, а губернского секретаря Раевского за распространение этих стихов выдержать под арестом в течение одного месяца, а потом отправить в Олонецкую губернию для определения на службу по усмотрению тамошнего губернатора.

10 апреля в «Ведомости о прибывших в Москву и выбывших из оной разных особ» в разделе «Выбыли из Москвы» значится: «По полудни в 1 час в Тифлис Нижегородского драг<унского> п<олка> пр<апорщик> Лермонтов».

Итак, Лермонтов выехал в Тифлис – по словам самого поэта, в «страну чудес». Надо сказать, у ссыльного было весьма неплохое расположение духа – его воодушевляли слова Наполеона: «Les grands noms se font a l’Orient» – «Великие имена делаются на Востоке».